Ида фон Вольф не ответила сразу.

В её взгляде, устремлённом на Маурицио, не было раздражения — его там, в сущности, и не бывало. Раздражение — эмоция живых, а она слишком долго жила среди мёртвых, чтобы позволять себе подобную слабость прилюдно. Но взгляд был пропитан холодом.

С галереи Ида спускаться не торопилась. Пусть потрудится под наблюдением. Пусть почувствует давление. Это, в сущности, тоже часть ритуала — переход стажера в ранг полноправного сотрудника бюро «Requiem». Мертвецы, как выяснялось за годы, лучше всего воспринимают тех, кто умеет терпеть. Кто не поддаётся панике и просто умеет слушать. Ведь порой, они просят лишь одного - чтобы их слышали. Этого оказывается достаточно. Но и слушать правильно надо тоже уметь.

Служитель с ресепшена, молодой юноша по имени Каспер, уже выбежал в холл — явно в панике. Ида мельком заметила, как он подхватил совок и метёлку, но остановился под аркой, не решаясь войти в зал. Он ждал команды. Правильно. Никто не входит в зал прощания, если там присутствует неупокоенный, кроме медиума, конечно же.

Слева послышался скрип — Агата, флористка в белом фартуке и с лицом, вечно красным от жара комнатных теплиц, выглянула из-под арки, прижимая к груди корзину с ирисами. В её глазах читался страх. Возможно, из-за разбитой вазы. Возможно, из-за воздуха, ставшего более плотным, чем должен быть. Воздуха, в котором что-то... колебалось.

— Агата, — произнесла Ида наконец, не повышая голоса, — оставьте цветы в комнате для горюющих и распорядитесь, чтобы Кларисса приготовила благовония с жасмином и гвоздикой.

Агата кивнула, словно спасённая, и исчезла, растворилась в шелесте занавески.

Ида начала медленно спускаться по лестнице.

Маурицио продолжал говорить. Возможно, даже правильно. Она слышала его слова, но слушала не их — она слушала, как реагирует пространство. И пространство в этот момент было... на грани. Покойник бродил где-то внутри помещения, и она его чувствовала: не глазами, не ушами, а всем телом.

Под ногами — звенящий мрамор. Под мрамором — еще два этажа комнат для бальзамирования и холодильных камер, где покоились те, кто ждал своего часа. Всё здание «Requiem» дышало как организм: дыхание то учащалось, то замедлялось. Но сейчас оно сбилось. Как у человека в лихорадке. Как у женщины перед криком.

— Отложить церемонию на час, — произнесла Ида уже на лестничной площадке. — Это допустимо. Но не более.

Она подошла ближе. Шум позади утих — даже лампы перестали мигать. Покойник, казалось, затаился. А, может быть, просто наблюдал.

Ида подошла к портрету усопшего. Он был не идеален — фотограф выбрал позу, в которой Джонатан казался серьезным, но не живым. Он даже не улыбался. Обычно, родственники выбирают портреты с улыбкой. Взгляд — в сторону, не смотрит на зал. Видимо, при жизни он тоже не умел прощаться. Её взгляд скользнул по дате смерти: две недели назад. Уже слишком долго для неупокоенного. Что-то не было завершено. Что-то не было сказано.

Её взгляд скользнул по разбитой вазе, затем по осколкам ламп, потом — на Маурицио. В её глазах не было ни гнева, ни раздражения. Только холодная оценка.

— "Экзорцизм?" — голос фрау фон Вольф прозвучал так, будто это слово было лично ей оскорбительно. — Мистер Тодд, вы не священник, а я не владелица приюта для потерянных душ. Вы здесь для того, чтобы успокоить мертвых, а не изгонять их с театральными жестами.

Она сделала паузу, подошла ближе. В воздухе всё ещё висело напряжение, но теперь оно исходило не от призрака, а от неё.

— Джонатан Блэкбрю умер вчера в автомобильной катастрофе. Его семья ждёт возможности попрощаться с ним. Они заплатили за тишину и за то, чтобы их последние воспоминания о нём не были омрачены… этим.

Она жестом обозначила хаос вокруг.

— Вы говорите, он не осознаёт свою смерть? Прекрасно. Тогда объясните ему. Спокойно. Убедительно. Без лишнего шума.

Её взгляд скользнул к разбитой вазе, и на мгновение в её глазах мелькнуло что-то, что могло быть сожалением. Но уже в следующую секунду оно исчезло.

— И, мистер Тодд? — она слегка наклонила голову, будто собиралась доверить ему секрет. — Если через час этот зал не будет в идеальном состоянии, а мистер Блэкбрю — в настроении для тихого прощания, то ваш испытательный срок закончится раньше, чем вы успеете сказать "Requiem aeternam".

Она развернулась и пошла к выходу, но на полпути остановилась, не оборачиваясь.

— Да, еще кое-что… — её голос стал чуть мягче, но не теплее. — Ваза 1924 года. Фрида Нотштайн. Единственная в своём роде. Учтите это в отчёте о повреждениях. - конечно, никто не будет вычитать из не самой высокой зарплаты стажера бесценную вазу, но учесть её требовал порядок.

Затем она ушла, оставив за собой лишь лёгкий шлейф парфюма и ощущение, будто в комнате внезапно стало легче дышать.

Призрак, до этого момента бушевавший в углу, замер. Будто даже он почувствовал, что сейчас не время для истерик.

Маурицио остался один. С разбитой вазой, с призраком, который всё ещё не верил в свою смерть, и с пониманием, что следующий час определит, останется ли он здесь работать… или присоединится к клиентам бюро.

Подпись автора

линии судьбы